Георгий Сурков: «Оказывается, это я испортил праздник советскому народу»

Примечание публикатора: 19 августа — годовщина смерти известного телекомментатора и спортивного журналиста Георгия Анатольевича Суркова. Предлагаем вашему вниманию интервью Георгия Анатольевича, опубликованное в газете «К спорту!» в июне 1995 года. Материал любезно предоставлен Ольгой Ром — дочерью Георгия Анатольевича.

Георгия Суркова любят все, кто хоть однажды слышал его репортажи с лыжных состязаний Олимпийских игр или чемпионатов мира, с международных регат по академической гребле. Есть что-то притягательное уже в одном его голосе — мягком, спокойном, доброжелательном. Но подкупает все же не это. Когда вы слышите его репортаж и видите красивую картинку (а лыжи, к примеру, зарубежные телевизионщики прекрасно научились показывать!), то сразу попадаете под удивительное и гармоничное соединение увиденного и услышанного. Показывают, предположим, операторы Канады, а комментирует московский журналист. И ему удается создать эффект присутствия телезрителя на трассе или трибуне. Как это у Суркова получается? Как ему удается пробиться к сердцу как рядовых спортсменов, так и изысканной «элиты»? Примерно эти вопросы мы думали задать любимому в народе комментатору, пригласив его в редакцию газеты «Къ спорту».

— Георгий Анатольевич, олимпийская чемпионка Светлана Нагейкина как-то призналась, что в лыжный спорт она пришла, увидев и услышав твой репортаж с Олимпийских игр. Есть ли лучшая оценка работы комментатора, чем такое признание?

— В жизни я перепробовал несколько профессий: вначале был спортсменом, получающим стипендию, то есть нищим профессионалом, потом обзавелся дипломом тренера высшей квалификации по лыжам, в 1964 году установил своеобразный рекорд, напечатав в «Московском комсомольце» 24 материала — по 250 строк каждый — о всех сборных страны, отправляющихся на Олимпиаду в Токио, а потом — вот уже 30 лет сладкая каторга телевидения. Мой жизненный опыт дает моральное право утверждать, что нет на свете профессии труднее и ответственнее; чем комментаторская. Если пишущий журналист мыслит словом, а фотокорреспондент мыслит объективом, то телевизионный комментатор мыслит картинкой и словом. И только тому обозревателю, кто смог постичь единство видимого и произносимого, жар-птица народного признания может улыбнуться.

Комментатор, конечно же, обязан досконально знать вид спорта, который ему доверено представить зрителю. О внешности и голосе я не говорю, в давние времена, когда мы только пришли на телевидение, нас по году обучали, не выпуская в эфир, мы прошли школу у великих дикторов, сдавали им экзамены (это сегодня на экран вылезают люди, которые по пять-семь букв русского алфавита не выговаривают, у которых во рту «каша», кто, не контролируя себя, способен дать «петуха» и даже не заметить этого). Тайна искусства комментатора, на мой взгляд, в том, что необходимо создать атмосферу общности спортсмена, которого зритель видит на экране, и болельщика, переживающего за ход состязания. А для этого нужно глубоко знать спорт, биографии тружеников лыжни или весла, для этого надо жить делом их жизни. Вот если все эго удастся соединить, то тогда ты можешь найти для сборной России какую-нибудь новую Светлану Нагейкину.

— Я не перебивал твой монолог, но, слушая, записал те вопросы, которые поначалу и не думал задавать. Я знал, что ты — мастер спорта по академической гребле, чемпион страны и победитель Спартакиады народов Советского Союза 1959 года, но то, что плюс к этому еще и дипломированный тренер по лыжам — это для меня открытие, хотя мы дружим более тридцати лет и вместе освещали несколько Олимпийских игр, а во время первого в истории чемпионата мира по полетам на лыжах в Планице-72 даже десять дней жили в одном номере гостиницы. Видимо, разговор об этом не заходил? А сейчас сам напросился вопрос: «Каким был Сурков — спортсмен, чемпион?» Как бы ты оценил его с известного исторического расстояния?

— «Умирающие тоже становятся чемпионами», — так бы я начал свою спортивную биографию. Дело в том, что я до семи лет переболел всеми болезнями.

— Всеми? И менингитом?

— К сожалению, и менингитом. Я 8 месяцев пролежал в больнице. Еле вернули в нормальное состояние. Но я разучился ходить. Мама, работавшая медсестрой, целый месяц возилась со мной, пока я начал ходить без посторонней помощи.

А затем — открытый туберкулез. И с 4-го по 7-й класс пришлось учиться в специальной школе, где о физкультуре и не могло быть и речи.

Не знаю, что получилось бы из меня в жизни, не поставь я перед собой «дикую» задачу: пробежать целый круг по Куркинско-Машкинской велосипедной трассе. Длина ее — 14,5 километров. Для больного туберкулезом — это самоубийство. Но я решил круто переломить себя и возвыситься над недугами: или-или... Тайком от родителей тренировался в Химках целый месяц. Наконец дал сам себе старт, не сказав об этом забеге ни одному человеку.

Когда я финишировал, то ноги не держали меня. Отлежавшись на траве, добрел до дома. Мама, почувствовав плохое, отвезла меня к врачу, следившему за историей моей болезни. Когда он осмотрел меня, то сказал:

— Рассказывай по-честному, что случилось?

Я и поведал ему про забег на 14,5 км.

Профессор неожиданно на глазах матери разорвал историю болезни и выбросил ее в корзину:

— Забудьте обо всем. Это было не с вами и не в этой жизни. И не вспоминайте ни при каких обстоятельствах.

После этого меня перевели в общедоступную школу № 1 города Химки. Преподаватель физкультуры, познакомившись, сказал: «Вот что, длинный, через десять дней лыжный старт. Покупай лыжи и тренируйся. И никаких отговорок!»

Тренировался я по вечерам в сквере.

— Почему но вечерам?

— Стеснялся. Я ведь на лыжах не умел стоять, боялся, что ребята будут смеяться.

Вообще я, отставший от жизни здоровых мальчишек, варившийся в кругу, где говорят только о болезнях, опасался всевозможных розыгрышей. Так, к примеру, советуют: «Помажь лыжи воблой — быстрее поедут». Слушаться или нет? Вот смеху-то будет, если увидят одноклассники, как длинный парень воблой лыжи скоблит. А если совет дан от чистого сердца?

Словом, лыжи я тайком от всех намазал воблой и... занял десятое место в районе. А к концу зимы у меня уже был первый юношеский разряд. Мне посоветовали пойти в спортивную секцию, но выяснилось, что я — переросток.

Тогда кто-то надоумил пойти па водную станцию «Динамо» и записаться в спартаковскую (вот парадокс!) секцию. Я соврал, что родился в 1939 году, убавив себе возраст.

Посадили меня в двойку без рулевого. Для юношей гребной бассейн выделяли после 10 часов вечера. Поэтому домой — в Химки — я, вымученный, возвращался в половине второго ночи.

Спорт — это наркотик. После ночной тренировки думаешь: «Все! Завязываю! Зачем эта галерная каторга?» А на следующий день смотришь на часы: «Не опоздать бы на тренировку!»

Довольно быстро я попал в молодежную сборную страны, где греб в двойке-парной с Виктором Алешиным (тем самым Алешиным, который станет позднее заслуженным тренером страны и будет возглавлять олимпийскую сборную). Из автодорожного института был отчислен, потому что после первого курса не поехал на геодезическую практику, совпавшую с чемпионатом России.

Чтобы не «загреметь» в армию скрылся из дома на полгода. Военные как-то не сообразили, что члена сборной страны можно в любой день найти на тренировке. Или им было лень, или они поняли и приняли правила игры? Не знаю. Знаю только, что зимой я явился в райвоенкомат, но мне сказали: «Набор уже закопчен. А чтобы ты от нас не ушел, мы обязываем тебя выступать за сборную военкомата на первенстве района и области по легкой атлетике, стрельбе, лыжам, волейболу». Пришлось подчиниться и... стать чемпионом Московской области по волейболу.

Но в это время мой тренер Евгений Сиротинский — чемпион Европы 1954 года в составе знаменитой команды «Крылья Советов» — посоветовал на всякий случай поступить в школу тренеров: «Мало ли чего? Вдруг в военкомате передумают и загребут куда-нибудь в тундру».

В институт я поступил, уже став чемпионом страны вместе с Виктором Алешиным. Но в инфизкульте кафедры академической гребли не было. Мне пришлось учиться на кафедре лыжного спорта. Кстати, вместе с Игорем Масленниковым, тоже мастером спорта по гребле, нынешним президентом Федерации спортивной прессы России, главным редактором журнала «Спортивная жизнь России».

1959 год. Несколько минут назад Сурков и Алешин стали чемпионами страны

Заканчивал я спортивную карьеру в 1963 году на Спартакиаде народов СССР. К тому времени я почему-то разошелся с Алешиным, и мне пришлось вывозить в финальный заезд молодого спортсмена. Вывез — и он завоевал звание мастера спорта. По тем временам это было достижением.

— А почему так рано — в 24 года — пришлось уйти из спорта?

— А потому, что спорт — это не единственный наркотик в жизни. Оказывается, есть еще и журналистика. Я этого не знал до 1963 года, пока в сборную не явился корреспондент «Московского комсомольца» и не попросил тренеров, отвечавших за политическую и моральную подготовку, найти человека, который регулярно бы писал в «МК» заметки по гребле. Меня вызвали на «ковер»: «У тебя язык подвешен. Посмотрим, насколько ты грамотен. Будешь писать заметки “Весла на воду”. Предварительно все рукописи показывай нам, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего».

На Чистые пруды, где тогда располагалась редакция «Московского комсомольца», я с трепетом отнес первую «нетленку», озаглавленную, как и уславливались, «Весла на воду». Редактор прочитал и обнадежил: «На первый раз сойдет. Завтра покупай газету». Еле дождался утра. Но в наш киоск «МК» не завезли. Бегу к газетному стенду (были когда-то такие стенды), ищу заметку. Нету! Звоню в редакцию: «Вы же обещали!» Отвечают: «А она напечатана. Ищите лучше». Опять бегу к стенду. Нахожу-таки свою фамилию: Георгий Сурков, мастер спорта. А заголовок не мой: «Гроссмейстерская ничья» — это об академической гребле такое название. Так я впервые узнал, что не каждое слово, написанное тобой, доходит до читателя.

Как-то так вышло, что уже после первой заметки мне предложили должность литсотрудника на гонораре. Журналиста, как и волка, ноги кормят. Нужно было выбирать: газета или спорт. Я словчил: оставив действующий спорт, я остался при спорте и газете.

И пошло-поехало. Крутился, как белка и колесе, и никогда не думал, что расстанусь с газетой: так мне нравилась эта работа, но...

1964 году перед Олимпиадой в Токио, когда я разразился серией репортажей из всех сборных страны, в редакции спорта Центрального телевидения Ян Спарре и Леша Пискарев обратили внимание на мою фамилию: «Сурков, Сурков! А кто такой этот Сурков?». Позвонили в редакцию «МК» и пригласили зайти, чтобы познакомиться.

Общий язык между спортсменами был найден сразу. Как щенка бросают в воду, чтобы он научился плавать, так и меня бросили на «колья», поручив сделать 10-минутный репортаж по современному пятиборью.

Как и все молодые люди, я смело взялся за задание. Вспомнил, что у чемпиона мира Игоря Новикова жена — мастер спорта по гребле. Через нее вышел на Игоря, честно объяснил ему: «Пятиборье совсем не знаю. Выручайте во имя своего же вида спорта».

Оператору Владиславу Микоше вообще впервые пришлось снимать спорт. Но мы, дебютанты телевидения, не очень-то робели. Когда я просмотрел пленку, то понял: оператор со своей задачей справился. Теперь все зависело от меня.

Шесть страничек текста я писал два дня.

Старшим редактором моего репортажа назначили Алана Чумака — мастера спорта по велосипеду, нынешнего «заряжающего» экстрасенса. Он одобрил написанное и с пафосом озвучил картинку.

Вроде бы получилось. В глаза все хвалили репортаж. Да, наверное, искренне хвалили, иначе не пригласили бы консультантом по академической гребле и гребле на байдарках и каноэ.

Сейчас никто не поверит, что путь олимпийской картинки из Токио в Москву был чудовищный: самолетом пленку везли в Лондон, а оттуда по каналам Евровидения и Интервидения посылали сигнал в Москву.

А Георгий Саркисянц каждый день пересылал авиапочтой через командира корабля технические протоколы Олимпийских игр.

Получив пленки и протоколы, мы делали монтаж 30-минутной передачи.

А далее было непередаваемо карикатурное для непосвященных действо: в эфир шла картинка из Токио, которую озвучивал обозреватель газеты «Советский спорт» Аркадий Галинский. Что такое — озвучивал?

А вот что это такое: я говорю Галинскому, что такой-то такой-то из такой-то страны садится в лодку, что он гребет со скоростью столько-то гребков в минуту, что мне кажется, что с таким темпом ему победы не видать.

Галинский, слушая меня, бархатным голосом сообщал телезрителю, что ему, го есть Галинскому, кажется, что этот имярек выбрал неудачный темп гребков, что с таким результатом и т. д.

Мое «суфлерство» длилось всю токийскую Олимпиаду и стало для меня бесценной школой, хотя телезритель и не догадывался о моем участии в репортажах, я был «безымянным бойцом невидимого фронта». Но, как говорил, Эрнест Ренан: «Для того, чтобы начать действовать в этом мире, — ваше собственное “я” должно умереть». Не выполни я 31 год назад такой объем черновой, казалось бы, неблагодарной работы, я бы, наверное, не стал комментатором.

— А когда же началась самостоятельная работа, когда впервые тебя показали в прямом эфире?

— А интересно ли? Это ведь факт только моей биографии. Я все же отвечу, а не понравится — вырежь... — Первый репортаж я вел из Москвы под картинку, которая передавалась из Германии с чемпионата мира по гребле на байдарках и каноэ. Моим «суфлером» был Костя Либкнехт, внук знаменитого Либкнехта, которого убили вместе с Розой Люксембург. Костя переводил мне с немецкого комментарий, а я все это препарировал и доносил до телезрителей нашей страны, создавая эффект присутствия в Германии.

А вот до первого самостоятельного интервью в прямом эфире я был допущен при случайных обстоятельствах. В программе на неделю значилось интервью с тренером сборной страны по парашютному спорту. Его должен был вести Ян Спарре. Но он неожиданно заболел и не мог появиться на экране.

Я шел в буфет, когда меня увидела Валентина Федотова — очень большой начальник — и сказала:

— А почему бы тебе не заменить Спарре?

— Да я ни разу не видел парашюта. А до эфира всего час.

— Не «всего», а «еще». Иди и знакомься с героем интервью, а поужинаешь после передачи.

Специалисту парашютного спорта я, как на духу, сказал, что в этой теме «ни в зуб ногой». А он спокойненько, как это могут только парашютисты, не теряющиеся ни при каких обстоятельствах, ответил:

— Я продиктую вам вопросы. Вы их запишите и зададите мне перед камерой. А я вас не подведу.

На маленькую «шпаргалку» я уместил пять вопросов, вызубрил их — и... появился на экране с героем, покоряющим небо.

Шустро задал первый вопрос и сделал вид, что внимательно слушаю. А сам в это время мучительно думал: «Что делать? В студии жара 35 градусов, пот течет по лбу, сейчас предательская капля скатится с носа прямо на глазах зрителей. И стереть ее нельзя, потому что оператор снимает крупным планом». Пока вся эта каша вопросов варилась в голове, я скомкал мокрыми руками шпаргалку.

Тренер в этот момент кончил отвечать на первый вопрос и стал ждать моего последующего, отрепетированного на собеседовании.

Но из-за этой капли я даже забыл, где я и о каком виде спорта идет речь. Пауза длилась, как мне показалось, 10 минут, а на самом деле всего 2—3 секунды. Парашютист понял мое состояние и посмотрел на меня так пронизывающе, что я сразу вспомнил второй вопрос. Собрался с духом и как ни в чем не бывало продолжил интервью.

Когда вышел из студии, ноги отказали, и я медленно, прислонившись спиной к стене, сполз на пол.

Провалился! Ни на кого не хотелось смотреть...

Еще не доходя до кабинета, услышал характерный звонок «вертушки», по которой только в экстренных случаях звонило начальство. Поднял трубку. Голос секретаря заместителя председателя Гостелерадио был строг:

— Вас и Валентину Ивановну просят зайти через пять минут.

Заместитель председателя, на которого я боялся смотреть, вышел мне навстречу, пожал руку и сказал Федотовой:

— А вы говорите, что нет талантливых молодых комментаторов. Он сегодня замечательно отработал. И не ищите никого на стороне, когда свои творческие люди простаивают.

Так я получил «добро» на самостоятельную работу. Боже мой, ведь все это было тридцать лет тому назад...

— Гера, а как ты пришел в информационную программу? Ведь туда допускались лишь самые-самые...

— Один из самых авторитетных телевизионных обозревателей Юрий Фокин обратил на меня внимание и пригласил в «Эстафету новостей». По пятницам я вел спортивную программу по 5—7 минут. Почему он остановил выбор на мне? Не знаю. Знаю лишь, что это вызвало раздражение моих более опытных коллег, которых до дверей «информации» даже не допускали.

А потом я, познав тонкости работы с информацией, выводил в эфир почти всех нынешних корифеев, которые работают на шести каналах телевидения. Например, Сергея Ческидова, Олега Жолобова из «Арены» на втором канале, Алексея Буркова и Евгения Майорова из нынешнего «НТВ», Дарью Червоненко, Владимира Топильского из «Останкино», да и оказавшегося сегодня не у дел Владимира Маслаченко. Некоторые из них, ставшие ныне великими, почему-то стараются об этом не вспоминать: мы; мол, сами с усами...

— Жизнь наша состоит из полосок — «на каждый отлив по приливу». У тебя ведь не раз бывали и неудачи, иначе не отстраняли бы от эфира?

— Что считать неудачами? В 1981 году в разделе программы «Время» я, искренне желая сэкономить секунды, чтобы показать побольше спортивных сюжетов, в репортаже о победе хоккеистов на эпохальном «Кубке Канады», оборвал картинку на эпизоде, когда мы забрасываем канадцам решающую шайбу.

Ничего не предвещало грозы, но утром всесильный председатель Гостелерадио Сергей Георгиевич Лапин заявил на летучке руководству:

— Сурков испортил праздник советскому народу, не дав ему послушать Гимн Советского Союза. В тридцатые годы (когда, к слову, телевидения еще не было. — Ред.) за такие дела расстреливали. А сейчас я запрещаю Суркову выходить в эфир, и не только показываться в кадре, но и работать за кадром. О радиорепортажах тоже не может быть речи...

Отводя глаза, главный редактор, заслуженный мастер спорта Александр Иваницкий вынужден был перевести меня на должность старшего выпускающего. Как шутили у нас: «Сурков стал безголосым комментатором».

Только через два года мне разрешили работать за кадром. И даже репортажи с лыжных гонок на Олимииаде-84 в Сараеве я вел из Москвы под картинку. После опалы работал с упоением, рассказывая о лыжах, прыжках с трамплина, северном двоеборье и биатлоне... Своей самоотверженностью и нежеланием «сжигать мосты» заслужил прощение и был допущен к прямому эфиру.

Я привел почти анекдотический случай отстранения от эфира, когда я ни в чем не был виноват. Но меня не раз отстраняли от эфира и за настоящие ошибки, оговорки. Такие наказания я принимал с пониманием. Но ошибки ошибкам рознь. Однажды меня обвинили в том, что я злоупотребил служебным положением и показал в новогоднюю ночь из подмосковного города Одинцово репортаж с «Манжосовской лыжни», в которой стартовали всего 17 человек. «Зачем? Кому это надо? Так мы дойдем до того, что в программе “Время” начнем показывать состязания детских садов!» — гремело начальство.

Я же в ответ возражал совершенно спокойно:

— А это было бы замечательно, если бы состязания в детских садах проводились. В Норвегии есть чемпионы страны по лыжам и конькам во всех возрастных категориях, начиная с пяти лет. И норвежцы гордятся этим. Потому-то у них растет хорошая смена и все люди, как на подбор, под два метра...

А что касается конкретного упрека в злоупотреблении, то запомните мои слова: сегодня стартовали 17 человек, а на следующий год — 31 декабря — съедутся тысячи. И многие из них приедут только потому, что увидели мой репортаж и узнали, что такая новогодняя гонка придумана. А роль телевидения в пропаганде этого необычного состязания колоссальна. Так что, будь я на месте руководства, объявил бы Суркову не выговор, а благодарность...

Благодарность не объявили, но и от эфира не отстранили.

На «Манжосовскую лыжню» даже сейчас, даже невзирая на то, что авиабилет от Камчатки до Москвы стоит миллион рублей, на новогоднюю гонку слетаются и съезжаются 3000 человек. Слетаются, чтобы потом, после финиша, праздничную ночь коротать на вокзале или в аэропорту...

Нужны ли здесь комментарии, объясняющие такую любовь к лыжам? Вряд ли, ведь мы уже обмолвились: спорт — это наркотик!

На праздновании 500-летия открытия Америки в Крылатском Суркову пришлось для украшения телепередачи стать немного индейцем

— Весь 1989 год ты не появлялся не телеэкране по другой причине...

— 19 декабря 1988 года мне поручили съездить в аэропорт «Шереметьево» за кассетой, которую привезли командирской почтой. В туннеле у метро «Сокол» машина неожиданно заглохла. Я вышел из кабины. Открыл багажник, чтобы достать ведро и поставить его в качестве знака, предупреждающего об опасности. И в этот момент в меня врубилась машина «Мицубиси». Мне еще повезло, что я стоял тогда на одной ноге, которая оказалась между двух бамперов. Ее-то и перерубило. А вторая нога была на весу...

Целый год я лежал в ЦИТО у профессора Сергея Миронова. Сначала нога не срасталась. Потом — срослась неправильно. Пришлось ломать, ставить заново...

И лишь в январе 1990 года я снова вышел в эфир, ведя репортаж с этапа Кубка мира по лыжам в Кавголово.

— Тебя называют непревзойденным мастером репортажей с состязаний лыжников. На Олимпиаде-80 в Лейк-Плэсиде я все утренние гонки смотрел из твоей комментаторской кабины и знаю, как трудно рассказывать о гонке, глядя на монитор. И тогда я обратил внимание на то, что тебе надо выдать патент на изобретение: ты берешь в кабину радиостанцию, настроенную на волну, но которой тренеры сборной страны ведут своих учеников.

— Моя заслуга в этом невелика. Просто жизнь вынудила. Когда все участники разбиты на четыре группы, а операторы показывают на экране только лидеров, то я обязан знать о том, что происходит на всей трассе. Я ставлю рацию и слушаю тренерские переговоры. На столе у меня обычно лежит схема трассы — и я переставляю фамилии лыжников и биатлонистов, своевременно информирую зрителей, потому что получаю информацию, опережающую действие, происходящее на экране.

Журналистский опыт подсказал мне и другой ход: я беру по рации интервью у тренеров, которые находятся на трассе.

Правда, иногда это бывает «чревато». В том же Лейк-Плэсиде, ты помнишь, когда на последнем этапе эстафеты биатлонистов промахнулся главный наш соперник — немец Ульрих — кто из тренеров крикнул в эфир: «Победа! Привалов, наливай!»

Привалову-то что? Ему радость — победа! А у меня оказалась невыключенной рация — и вся страна услышала, что советские биатлонисты, оказывается, и пьют после победы.

Уж как я изворачивался, обыгрывая это выражение. Слава Богу, победа искупила все — замечаний по поездке не последовало...

— Победа, действительно, вызывает много нелогичных поступков. Мне рассказывали, что за победу лыжников на Олимпиаде в Калгари-88 орденом «Знак Почета» наградили какого-то телевизионного комментатора...

— Ходят такие байки. Я ведь не пойду к председателю Верховного совета СССР выяснять обстоятельства. Конечно, странно, что из всей журналистской братии выбрали меня одного, но...

Может быть, тому, кто готовил списки, стало стыдно за то, что мой труд на двенадцати Олимпиадах до той поры оставался незамеченным.

Возможно, кто-то вспомнил, что Сурков установил абсолютный рекорд продолжительности прямого репортажа: гонку на 50 км я комментировал 4 часа 5 минут Тогда монгольский лыжник отстал на 15 минут, а пока он не финиширует, не могло состояться награждение. И я, помня о том, что однажды испортил праздник советскому народу, пятнадцать минут заполнял паузу, рассказывая самые невероятные невыдуманные истории, изредка произнося: «А монгольский гонщик приближается к финишу. Ждать осталось недолго». И как был удивлен монгольский лыжник, когда его встретили на снежном стадионе бурными искренними аплодисментами: все заждались церемонии награждения и последующего за ним «постановления» шампанского.

Да стоит ли сегодня говорить о том, за что давали и дают ордена и медали. Многие ныне советских орденов боятся, как черт ладана...

Но я принимал в Кремле награду со спокойной совестью. Знал, что и частица моего участия в победе есть, ибо подогревать интерес зрителей ежедневно в течение двух недель -дело нелегкое.

И еще одна деталь: в коллекции медалей наших олимпийцев за всю историю могло быть наград на одну меньше, если бы не Сурков.

Все помнят драматическую эстафету лыжников на Олимпиаде в Инсбруке-76, когда Евгений Беляев, убежавший от преследователей на минуту, неожиданно сломал лыжу и продолжал бег, проваливаясь одной ногой чуть ли не по колено. Первым увидел это я на экране монитора, а советских тренеров в этом месте трассы не оказалось, хотя они тесной кучкой стояли неподалеку от места происшествия. Я видел их из окна своей комментаторской кабины: Аникин, Быстров, Иванов, Акентьев. Все в форме, на лыжах. Я прошу у Москвы разрешения прервать репортаж на одну минуту, понимая, что лишь я могу спасти ситуацию. Выскакиваю на балкон, кричу тренерам. Не слышат. Закладываю в рот три пальца — и свищу. Ноль внимания.

И тогда, рискуя партбилетом, я на настоящем русском языке, используя все идиоматические выражения, рву глотку. Советские тренеры оглядываются: «Кто это так изысканно выражается? Как красиво звучит родная речь!»

Сразу же все головы повернулись ко мне. Я объяснил ситуацию с лыжей Беляева — и Акентьев побежал навстречу неудачнику.

Были сэкономлены те секунды, которых позднее хватило для завоевания бронзовой медали...

— Находчивость, я уверен, непременная черта телевизионного комментатора, который чаще, чем представители остальной журналистики, оказывается в экстремальных ситуациях. Как ты считаешь?

— Конечно, это так. В биографии любого комментатора есть эпизоды, о которых приятно вспоминать, но которых желательно было бы не допускать вообще.

На той же Олимпиаде в Инсбруке-76 я вел репортаж с турнира прыгунов на лыжах. Но получилось так, что мой голос по техническим причинам, как тогда говорили, происходящим вне территории Советского Союза, не записали. Что делать?

И мы находим решение: Москва продлевает канал, и я начинаю «дурить» зрителя. В «Останкино» крутится пленка, а я сижу и смотрю в окно. Кругом только сторожа и «секьюрити», все уважающие себя журналисты, судьи и тренеры уже давно или пьют шампанское, или видят сладкие сны. А я слышу из Москвы голос: «Номер пятый. Сидит. Отталкивается. Поехал. Едет. Взлетел. Летит. Приземлился. Покачнулся. Нет, не упал».

Я вспоминаю полет этого пятого номера несколько часов назад и включаю микрофон: «Говорит и показывает Инсбрук. Мы ведем прямой репортаж с Олимпийских игр. Вот только что пятый номер...» — словом, «Остапа понесло».

— Журналистские командировки, связанные с непредсказуемостью, всегда обрастают массой «баек». Вспомни, как в Планице-72 мы опоздали на автобус, отъезжавший к трамплину, находившемуся в 80 километрах от гостиницы. Брать такси у нас не было возможности, потому что суточных хватило бы только на 50 км. И тогда ты предложил выход: сдаться в милицию. Мы пришли и объяснили на чистом русском языке, что московское телевидение сорвет тогда еще не седую голову с Суркова, если тот не выйдет в эфир, чтобы рассказать о самом первом в истории чемпионате по полетам на лыжах с двухсотметрового трамплина. А разве югославская милиция допустит, чтобы слетела голова невинного человека? Югославские начальники задумались. А пока они размышляли, мы достали русские сувениры — и они-то, видимо, решили дело.

Нас посадили в вертолет, который через несколько минут догнал на трассе автобус прессы и остановил его. Мы извинились перед коллегами за причиненные неудобства — и Сурков своевременно вышел в эфир...

Мне хотелось бы услышать несколько «баек» от Суркова, которых я не знаю.

— На первую в своей жизни Олимпиаду в Мехико-68 я поехал чисто случайно. За два дня до отлета в ЦК Компартии всполошились: «Как можно посылать на высокогорье Спарре, если у него нет одной ноги? Там кислородная недостаточность... Не хватало еще цинковый гроб везти из Мехико. Ищите другую кандидатуру».

Кроме меня, других не оказалось. Николай Николаевич Озеров, всеми любимый и уважаемый, провез меня по самым немыслимым кли­никам, где в мое тело вонзились десятки игл: уколы делали от лихорадки, малярии, черной оспы, чумы и прочая-прочая-прочая...

К вечеру температура поднялась до 40 градусов. Чем лечиться? «При температуре 40 нельзя вспоминать о сорокаградусной», — шутили остряки.

От руководства я скрыл свое состояние: так хотелось впервые увидеть Олимпиаду.

В Мехико наша группа телевизионщиков чуть не попала в одну неприятную историю. К нам пришел молодой человек и сказал:

— Я никогда не видел живых русских коммунистов. У меня есть машины, бензин. Я могу бесплатно работать для вас, чтобы только иметь возможность общаться с вами. Это мечта моей жизни.

Он был похож на Тарзана, такие же длинные волосы и загадочная внешность.

Мы попросили его прийти за ответом завтра: «Маньяна, маньяна»...

Посоветовались со службой безопасности: «Не провокация ли?»

Утром нас успокоили: «Все чисто. Можете брать его, будет экономия в смете по графе “транспорт”».

Как мексиканец обрадовался, когда мы сообщили ему свое решение: он бесплатно работает у нас, а мы даем ему право созерцать нас.

Дней через десять он принес в наши номера гостиницы корзину вина, фрукты, сыры и стал кому-то звонить по телефону. Но говорил он на этот раз не по-английски, а по-испански.

Мы насторожились: «Что ты затеял?»

А он, радостный, в ответ:

— Я вызываю для вас самых чистых и проверенных проституток. Я плачу за все. Вы ни о чем не беспокойтесь. Я гарантирую!

— А наши партбилеты ты гарантируешь?- спросили мы по-английски.

«Тарзан» не понял вопроса и вновь стал звонить в публичный дом и вызывать профессионалок. Мы — четверо — не могли оторвать его от трубки. И лишь находчивость Виктора Набутова выручила нас: знаменитый вратарь, участвовавший в футбольном матче в блокадном Ленинграде, подошел к столу и... со всеми «потрохами» вырвал шнур из стены.

Партбилеты были спасены.

— Гера, я знаю, что всегда откликаешься на любую инициативу, но все же для меня было загадкой, когда узнал, что ты согласился участвовать в автогонках.

— За рулем я всего 14 лет. Причем права мне дали после всего лишь двух занятий. В первый день знаменитые раллисты братья Игорь и Николай Больших так сумели поднакачать меня на практике, что на следующий день я — под их контролем — самостоятельно поехал из Останкино в Сокольники.

Все обошлось, но когда я вышел из машины, ноги подкашивались. Курить хотелось ужасно, ведь за всю дорогу я не мог вытащить сигареты, ибо боялся оторвать руку от руля...

Для меня было неожиданностью, когда позвонили организаторы гонки «Репортер» и предложили участвовать в состязаниях. Они сказали, что мое имя украсит афишу и... тому подобное. Ты же знаешь, я — не пижон, мне дутый авторитет не нужен, но во мне проснулся спортсмен. И неожиданно (видимо, звонившие нашли ключ к моему характеру) захотелось оценить себя с другой стороны: «А могу ли я, новичок в гоночных делах, проехать ралли?»

Могу или не могу? Для мужчины такого вопроса существовать не должно. На роль штурмана в смешанном экипаже я пригласил Дарью Червоненко — свою коллегу но журналистике и обаятельнейшего компанейского человека. Мы изучили все слаломные, скоростные, временные участки, наметили план, по которому попадали, на худой конец, в призеры. А вообще-то цель у нас была одна — ПОБЕДА!

Не буду вдаваться в тонкости, но все шло хорошо до того этапа, когда по КВ — контролю времени — мы должны были по «легенде» — маршрутному листу — уйти на старт. Сидим в машине, ждем вызова. Дарья говорит: «У нас в запасе десять минут. Отдыхаем. Расслабляемся».

И вдруг слышу в эфире, что на старт вызываются 20-е номера.

— Как, — кричу, — двадцатые? А у нас — шестой?

Мы ошиблись на десять минут, но на финише были удостоены приза «Овации». Сократили потерянное. Машин пятнадцать обогнали. Словом, как всегда, телевизионщики выход нашли...

Ты знаешь, наверное, не всегда на гонки меня приглашали именно как Суркова. Организаторы — люди не глупые. Они знают, что я знаю, что представляю для них интерес не потому что я — Сурков — сам по себе хоть и достойный человек, но особую ценность для них представляло то, что я — представитель первого канала. И когда мне звонили: «Ты будешь симпатично смотреться в компании Влада Листьева, Якубовича, Ярмольника на “Гонках выживания”», то я отвечал: «Они будут смотреться прилично, если победят человека, который уже был чемпионом страны, когда их родители только их задумывали». И организаторы «Гонок на выживание» понимали меня, сглатывали, соглашались.

Но они-то не знали, что на все эти гонки я соглашался только потому, что безумно люблю машину. Я даже придумал передачу «В мире моторов». Ее пять лет не выпускали в эфир. Были определенные люди, которые хотели воспользоваться моим замыслом в своих целях. Но я, как собака на сене, никому не уступил «Мир моторов».

Дождался перемен в спортивной студии — и пробился в эфир. В чем была суть передачи? А вот в чем: у нас много говорят о зарубежном авто- и мотоспорте, показывают эффектные кадры, делают бесплатную рекламу западным маркам машин, заводам и фирмам, их производящим.

А вот о наших людях, классных мастерах, о российских заводах — ни-че-го.

Моя передача восполнила эту нишу отечественного телеэкрана. Но не надолго. В этом году во время всяких реорганизаций программу с эфира первого канала сняли. Без всяких объяснений.

Эдуард Сагалаев предлагает перенести ее на ТВ-6. Спасибо за поддержку, но обидно, что первый канал так беззастенчиво отмахивается от тех передач, которые были любимы в народе.

Я говорю не только о своем детище. Посмотрите сегодня программу спортивного вещания первого канала: спорта почти не осталось. А ведь показ спорта на первом канале — это вопрос престижа. Сейчас руководство ОРТ само не знает, чего оно хочет. Продюсеры слышать не хотят о девятикратной олимпийской чемпионке Ларисе Латыниной, передача о которой лежит на полке уже несколько месяцев. В дни 50-летия Победы студия спортивных программ «Останкино» подготовила передачу о единственном ныне живущем олимпийском чемпионе, участнике Великой Отечественной войны, профессоре Аркадии Воробьеве. В ОРТ даже не стали смотреть передачу, отмахнулись: «Это сейчас никому не интересно».

А предложенная в качестве героини сегодняшнего спорта лыжница Лариса Лазутина была отметена сразу же:

— Кто помнит ее?

— Так ведь в этом году стала четырехкратной чемпионкой мира!

Казалось бы, неоспоримый аргумент.

Но в ответ прозвучало железное:

— Не надо упрямиться! Мы покупаем только самое интересное.

— Так ведь это и есть самое свежее и интересное.

— Мы сами знаем, что на сегодня самое главное. Разговор окончен...

Вот и работай творчески после таких «задушевных» (от слова «за